- Сейчас начинаем, сударыни, - раздался голос спускавшегося по лестнице Жака Риваля.
   И в ту же минуту шестеро мужчин в сюртуках, плотно облегавших и четко обрисовывавших фигуру, взошли на эстраду и сели на стулья, предназначенные для жюри.
   Их имена облетели зал. Это были: генерал де Рейнальди, председатель жюри, маленький человек с большими усами; художник Жозефен Руде, высокий, лысый, с длинной бородой; Матео де Южар, Симон Рамонсель и Пьер де Карвен - все трое статные юноши, и признанный мастер Гаспар Мерлерон.
   Справа и слева от эстрады вывесили два плаката. На одном было написано: "Г-н Кревкер", на другом: "Г-н Плюмо".
   Это были два мастера, два настоящих мастера второй категории. Оба сухопарые, по-военному подтянутые и чересчур резкие в движениях, они поднялись на эстраду. Как автоматы, отсалютовали они друг другу и начали вести нападение, - костюм из полотна и белой кожи придавал им сходство с балаганными солдатиками, потешающими народ.
   По временам слышалось слово: "Задел!" - после чего шестеро судей с видом знатоков утвердительно кивали головами. Публика не видела ничего, кроме двух живых марионеток, с вытянутою рукой носившихся по эстраде; она ничего не понимала, но была довольна. Все же она находила, что эти два манекена недостаточно изящны и что в них есть даже что-то комичное. Невольно приходили на память деревянные борцы, которых под Новый год продают на бульварах.
   Первых двух фехтовальщиков сменили г.г. Карапен и Плантон - военный и штатский. Мэтр Плантон был очень мал ростом, мэтр Карапен - очень толст. Казалось, что от первого же удара рапиры этот пузырь лопнет, как резиновый слон, из которого выпустили воздух. В публике послышался смех. Г-н Плантон прыгал, как обезьяна. Г-н Карапен шевелил только рукой, - двигать всем корпусом ему мешала толщина. Через каждые пять минут он так медленно и с такими усилиями делал выпад, словно принимал какое-то чрезвычайно важное решение. Всякий раз после этого он с большим трудом выпрямлялся.
   Знатоки уверяли, что у него очень сдержанный и уверенный стиль игры. Доверчивая публика соглашалась.
   Затем появились г.г. Порьон и Лапальм - профессионал и любитель, и началась какая-то дикая гимнастика: они стремительно налетали друг на друга, всякий раз вынуждая судей схватывать стулья и бросаться в сторону, и перебегали с одного конца эстрады на другой, причем один нападал, а другой отступал, высоко и уморительно подпрыгивая. Их маленькие прыжки назад смешили дам, зато их порывистые скачки вперед вызывали даже некоторое волнение. Какому-то нахалу эти гимнастические упражнения дали повод заметить:
   - Что вы так стараетесь, - ведь платят-то по часам!
   Публика зашикала, - ее возмутила эта бестактность. Мнение экспертов передавалось из уст в уста: фехтовальщики проявили большой темперамент, но порой им недоставало находчивости.
   Первое отделение закончилось блестящим поединком между Жаком Ривалем и известным бельгийским мастером Лебегом. Риваль очень понравился дамам. Он и в самом деле был красивый малый, хорошо сложенный, увертливый, ловкий, более грациозный, чем его предшественники. Его манера обороняться и нападать, отличавшаяся каким-то пленительным светским изяществом, составляла контраст с шаблонными, хотя и решительными приемами противника.
   - Сразу видно воспитанного человека, - говорили в публике.
   Победа осталась за ним. Ему аплодировали.
   Но зрители уже несколько минут с беспокойством прислушивались к странному гулу, доносившемуся сверху. В нем можно было различить яростный топот ног и взрывы хохота. Двести человек приглашенных, которым не удалось спуститься в подвал, видимо, развлекались по-своему. На узкой винтовой лестнице сгрудилось человек пятьдесят. Внизу стало нестерпимо душно. Раздавались крики: "Воздуху!", "Пить!" Все тот же остряк пронзительно визжал, заглушая шум голосов: "Оршад! Лимонад! Пиво!"
   Появился Жак Риваль, весь красный, еще не успевший снять фехтовальный костюм.
   - Я велю принести прохладительного, - сказал он и побежал к лестнице.
   Но всякое сообщение с первым этажом было прервано. Легче было пробить потолок, чем пройти сквозь человеческую стену, выросшую па ступеньках.
   - Скажите, чтобы принесли мороженого для дам! - крикнул Риваль.
   - Мороженого! - подхватило пятьдесят голосов.
   Наконец появился поднос. Но стаканы на нем стояли пустые, - мороженое расхватали по дороге.
   - Здесь задохнешься, - зарычал чей-то мощный бас, - пора кончать - и по домам.
   - Сбор! - выкрикнул другой голос.
   И вся публика, тяжело дышавшая, но все же радостно возбужденная, подхватила:
   - Сбор! Сбор! Сбор!
   Шесть дам начали обходить ряды, и вслед за тем послышался легкий звон серебра, падавшего в сумочки.
   Дю Руа называл г-же Вальтер знаменитостей. Это были светские люди, сотрудники солидных газет, издававшихся с давних пор, журналисты, смотревшие на "Французскую жизнь" свысока, в силу своего опыта относившиеся к ней несколько скептически. На их глазах погибло столько политико-финансовых листков, возникших благодаря какой-нибудь подозрительной махинации и погребенных под обломками рухнувшего министерства! Большинство живописцев и скульпторов увлекается спортом, а потому тут были представлены обе профессии, был тут и поэт-академик, на которого все обращали внимание, были два композитора и много знатных иностранцев, к фамилиям которых Дю Руа прибавлял "прото" (от слова "протобестия"), поясняя, что это он делает в подражание англичанам, которые на визитных карточках прибавляют к своим фамилиям "эск"*.
   
   *Эск - от английского слова эсквайр, то есть помещик, дворянин.
   
   - Здравствуйте, дорогой друг! - сказал ему кто-то.
   Это был граф де Водрек. Извинившись перед дамами, Дю Руа подошел к нему.
   - Водрек очарователен, - заметил он, вернувшись. - Как в нем чувствуется порода!
   Госпожа Вальтер ничего не ответила. Она немного устала, и грудь ее, привлекая взоры Дю Руа, высоко поднималась при каждом вздохе. По временам он ловил на себе ее взгляд, несмелый, выражавший смятение взгляд, который останавливался на нем и тотчас же ускользал от него. "Так, так, так... - говорил он себе. - Неужели попалась и эта?"
   Сборщицы обошли весь зал. Их сумочки были полны серебра и золота. На эстраде был вывешен новый плакат, возвещавший о каком-то "гррррандиозном сюрпризе". Члены жюри снова заняли свои места. Публика притихла в ожидании.
   Появились две женщины с рапирами в руках, в фехтовальных костюмах: на них было темное трико, короткие, выше колен, юбки и такие высокие пластроны, что им все время приходилось задирать голову. Обе были молоды и хороши собой. Обе улыбались и кланялись публике. Им долго хлопали.
   Но вот они стали в позицию, и зрители весело зашептались, по рядам пробежал игривый смешок.
   Судьи отмечали удары отрывистым "браво", с их уст не сходила любезная улыбка.
   Зрители были в восторге от этих двух воительниц: мужчины - оттого, что они разжигали их чувственность, женщины - оттого, что они будили в них врожденную страсть парижан к нескромным увеселениям, к развлечениям низкого пошиба, к поддельной красоте и поддельному изяществу, к опереточным куплетам и кафешантанным певичкам.
   Всякий раз, когда одна из фехтующих делала выпад, в зале начиналось веселое оживление. Другая в это время показывала публике свою упругую спину, и зрители раскрывали рты, а глаза у них становились круглыми, хотя искусство, с каким фехтовальщица оборонялась, занимало их меньше всего.
   Аплодировали им бешено.
   За этим последовало состязание на саблях, но на него никто не смотрел, так как внимание зрителей было поглощено тем, что происходило наверху. Оттуда уже несколько минут доносился грохот передвигаемой мебели, точно кто-то съезжал с квартиры. Потом вдруг заиграли на рояле, и вслед за тем явственно послышался ритмичный топот ног, прыгающих в такт. Те, кто не попал на турнир, чтобы вознаградить себя, устроили бал.
   Публика разразилась хохотом, дамам захотелось потанцевать, - не глядя на эстраду, они громко разговаривали между собой.
   Этот бал, затеянный наверху, забавлял всех. Опоздавшиe, как видно, не скучали. Зрители, казалось, охотно присоединились бы к ним.
   Но вот два новых соперника, поклонившись друг другу, с таким решительным видом стали в позицию, что все взгляды невольно устремились на них.
   Они то сгибались, то выпрямлялись, обнаруживая при этом такую эластичную грацию, такую расчетливую отвагу, такую уверенную силу, такую скупость жестов, такое изящество приемов и чувство меры во всем, что даже эта невежественная публика была очарована и потрясена.
   Их несуетливое проворство, их осмысленная увертливость и стремительные движения, строго обдуманные и оттого казавшиеся медленными, пленяли и приковывали взор, как всякое подлинное искусство. Публика почувствовала, что глазам ее открывается нечто исключительное по красоте, что перед ней во всем своем великолепии выступают два могучих художника, два законченных мастера, что они хотят выказать все свое умение, все свое коварство, блеснуть своим проверенным на опыте знанием теории, поразить гибкостью своего тела.
   Все следили за ними молча, не спуская глаз. Но после заключительного удара, после того как они обменялись рукопожатием, в зале раздались крики "браво". Публика ревела, топала ногами. Все уже знали их имена: это были Сержан и Равиньяк.
   Мужчины пришли в воинственное настроение. Сосед вызывающе поглядывал на соседа. Случайная улыбка могла послужить поводом к дуэли. Люди, никогда не державшие в руках рапиры, тросточками чертили в воздухе выпады и парировали воображаемые удары.
   Но вскоре зрители один за другим начали подниматься по узкой лестнице. Наконец-то можно было утолить жажду. Но как же все вознегодовали, когда обнаружилось, что танцоры опустошили буфет и ушли, заявив, что зря побеспокоить двести человек и так ничего и не показать им - это просто свинство!
   Не осталось ни одного пирожка, ни капли шампанского, ни капли сиропа, ни капли пива, ни конфет, ни яблок - ничего. Все было разграблено, уничтожено, истреблено.
   Стали расспрашивать слуг, - те делали вид, что огорчены, а сами едва удерживались от смеха. "Дамы набрасывались на все еще пуще мужчин, - уверяли они, - так напились и наелись, что как бы с ними потом чего не случилось". Можно было подумать, что это рассказ уцелевших жителей города, разрешенного и разграбленного вражескими полчищами.
   Оставалось только уйти. Мужчинам стало жаль пожертвованных двадцати франков; они были злы на тех, кто попировал тут, наверху, а потом ушел, не заплатив.
   Дамы-патронессы собрали больше трех тысяч франков. Для сирот Шестого округа за вычетом расходов осталось двести двадцать франков.
   Жоржу Дю Руа, сопровождавшему семейство Вальтер, подали экипаж.
   Дорогой, сидя против супруги издателя, он вновь поймал на себе ее ласковый, ускользающий и как будто смущенный взгляд. "Эге, должно быть, клюет!" -подумал он и улыбнулся при мысли о том, что он действительно имеет успех у женщин: ведь и г-жа де Марель, с тех пор как их связь возобновилась, была безумно в него влюблена.
   Он вернулся домой в отличном расположении духа.
   Мадлена поджидала его в гостиной.
   - У меня есть для тебя новости, - сказала она. - Положение в Марокко осложняется. Весьма возможно, что через несколько месяцев Франция пошлет туда войска. Во всяком случае, этим собираются воспользоваться, чтобы сбросить правительство, и Ларош, конечно, не упустит случая взять в свои руки портфель министра иностранных дел.
   Чтобы подразнить жену, Дю Руа притворился, что ничему этому не верит. Затевать ту же глупую историю, что и в Тунисе, - для этого надо быть сумасшедшим.
   Она нетерпеливо пожала плечами.
   - А я тебе говорю, что так оно и выйдет! Так оно и выйдет! Значит, ты не понимаешь, что для них это очень важный вопрос, вопрос денег. В наше время, дорогой мой, когда наблюдаешь за политической игрой, надо говорить не "ищите женщину", а "ищите выгоду".
   - Вот как! - чтобы позлить ее, презрительно пробормотал он.
   Она вспыхнула:
   - Послушай, ты так же наивен, как Форестье.
   Она хотела уязвить его и ожидала, что он рассердится. Но он улыбнулся и переспросил:
   - Как рогоносец Форестье?
   Это ее сразило.
   - Жорж! - прошептала она.
   - А что? - с насмешливым, вызывающим видом продолжал Дю Руа. - Разве ты не призналась в тот вечер, что Форестье был рогоносцем? Бедный малый! - прибавил он с искренним сожалением.
   Не удостоив его ответом, Мадлена повернулась к нему спиной.
   - Во вторник у нас будут гости, - помолчав с минуту, снова заговорила она. - Госпожа Ларош-Матье и виконтесса де Персмюр приедут обедать. Можно тебя попросить позвать Риваля и Норбера де Варена? Я буду завтра у госпожи Вальтер и де Марель. Может быть, приедет и госпожа Рисолен.
   С некоторых пор, пользуясь влиянием мужа в политических кругах, она начала заводить знакомства в свете и всеми правдами и неправдами старалась залучить к себе жен сенаторов и депутатов, нуждавшихся в поддержке "Французской жизни".
   - Прекрасно, - сказал Дю Руа. - Я приглашу Риваля и Норбера.
   Он потирал руки от удовольствия: теперь у него будет чем изводить жену и утолять свою глухую злобу, ту безотчетную грызущую ревность, которую он ощутил во время прогулки в Булонском лесу. Отныне, когда речь зайдет о Форестье, он всякий раз будет величать его рогоносцем. Он отлично понимал, что в конце концов доведет этим Мадлену до бешенства. И в течение вечера он раз десять вставлял с добродушной иронией: "Этот рогоносец Форестье..."
   Он уже не испытывал неприязни к покойнику - он мстил за него.
   Мадлена, сидя против мужа, делала вид, что не слышит, и, как всегда, улыбалась своей равнодушной улыбкой.
   На другой день, вспомнив, что Мадлена собирается пригласить г-жу Вальтер, он решил опередить ее, чтобы застать жену патрона одну и проверить, действительно ли она увлечена им. Это его забавляло и льстило ему. А затем... почему бы и нет... если это только возможно?
   В два часа он был на бульваре Мальзерба. Его провели в гостиную. Там ему пришлось подождать.
   Наконец вошла г-жа Вальтер и, явно обрадовавшись, протянула ему руку:
   - Какими судьбами?
   - Меня привело сюда одно только желание видеть вас. Какая-то сила влекла меня к вам, сам не знаю зачем, ибо мне нечего вам сказать. Я пришел - вот и все! Надеюсь, вы простите мне этот ранний визит и мою откровенность?
   Все это он проговорил с улыбкой, игривым и любезным тоном, в котором слышалось, однако, что-то серьезное.
   Госпожа Вальтер была поражена, легкая краска выступила у нее на лице.
   - Но я... право... не понимаю... вы меня удивляете... - сказала она запинаясь.
   - Это объяснение в любви, но на веселый лад, чтобы вы не испугались, - добавил он.
   Они сели рядом. Она было приняла это в шутку.
   - Так, значит, это... признание всерьез?
   - Разумеется! Я уже давно хотел признаться, очень давно. Но я не смел. Я столько слышал о вашей суровости, о вашей непреклонности...
   Госпожа Вальтер овладела собой.
   - Почему вы выбрали именно этот день? - спросила она.
   - Не знаю, - ответил он и, понизив голос, добавил: - Вернее, потому, что со вчерашнего дня я только о вас и думаю.
   Она внезапно побледнела.
   - Довольно, все это ребячество, поговорим о чем-нибудь другом.
   Тогда он упал к ее ногам, и так неожиданно, что она испугалась. Она хотела встать, но он обвил руками ее талию и удержал силой.
   - Да, это правда, - заговорил он страстным голосом, - я вас люблю, люблю безумно, люблю давно. Не отвечайте мне. Что же делать, если я теряю рассудок! Я люблю вас... Если бы вы знали, как я вас люблю!
   Она задыхалась, ловила ртом воздух, хотела что-то сказать, но не могла выговорить ни слова. Она отталкивала его обеими руками, потом схватила за волосы, чтобы отвести от себя эти губы, приближавшиеся к ее губам. При этом, закрыв глаза, чтобы не видеть его, она резким движением поворачивала голову то вправо, то влево.
   Он касался ее тела сквозь платье, тискал, щупал ее, а она изнемогала от этой грубой, расслабляющей ласки. Внезапно он поднялся с колен и хотел обнять ее, но он, воспользовавшись тем, что он отпустил ее на секунду, рванулась, выскользнула у него из рук и, перебегая от кресла к кpecлy, заметалась по комнате.
   Решив, что гоняться за нею нелепо, он тяжело опустился на стул и, делая вид, что его душат рыдания, закрыл руками лицо.
   Затем вскочил, крикнул: "Прощайте, прощайте!" - и выбежал из комнаты
   В передней он как ни в чем не бывало взял свою тросточку и вышел на улицу.
   "Кажется, дело в шляпе, черт побери!" - подумал он и проследовал на телеграф, чтобы послать Клотильде голубой листочек", в котором он намеревался назначить ей свидание на завтра.
   Домой он вернулся в обычное время.
   - Ну что, придут твои гости обедать? - спросил он жену.
   - Да, - ответила она, - только госпожа Вальтер не знает еще, будет ли она свободна. Она что-то колеблется, заговорила со мной о каком-то нравственном долге, о совести. Вообще у нес был очень странный вид. Впрочем, думаю, что она все-таки приедут.
   Он пожал плечами.
   - Можешь не сомневаться.
   Однако в глубине души он не был в этом уверен и все это время, до самого дня обеда, провел и волнении. Утром Мадлена получила от г-жи Вальтер записку:
   "Мне с большим трудом удалось освободиться, и я буду у вас. Но муж приехать не может".
   "Хорошо, что я больше не был у нее! -подумал Дю Руа. - Вот она уже и успокоилась. Посмотрим, что будет дальше".
   Тем но менее мысль о том, как они встретятся, внушала ему легкую тревогу. И вот наконец она появилась - с очень спокойным, несколько холодным и надменным выражением лица. Он сразу принял весьма скромный, смиренный и покорный вид.
   Госпожи Ларош-Матье и Рисолен пожаловали со своими мужьями. Виконтесса де Персмюр начала рассказывать великосветские новости. Г-жа де Марель была обворожительна; экстравагантный испанский костюм, черный с желтым, чудесно обрисовывал ее тонкую талию, высокую грудь и полные руки и придавал задорное выражение ее птичьей головке.
   Дю Руа сидел справа от г-жи Вальтер и во все время обеда с особой почтительностью говорил с ней только о серьезных вещах. Время от времени он поглядывал на Клотильду. "Конечно, она красивее и свежее", - думал он. Затем взгляд его останавливался на жене: она тоже казалась ему хорошенькой, хотя он по-прежнему испытывал к ней затаенное, глубоко укоренившееся враждебное и злое чувство.
   Но к г-же Вальтер его влекла трудность победы над ней и та новизна ощущений, которая представляет вечный соблазн для мужчин.
   Она рано собралась домой.
   - Я провожу вас, - предложил он.
   Она отказалась.
   - Но почему же? - настаивал он. - Вы меня этим горько обидите. Не заставляйте меня думать, что вы все еще сердитесь. Вы видите, как я спокоен.
   - Вам нельзя уходить от гостей, - возразила она.
   Он усмехнулся:
   - Ничего, я отлучусь всего на двадцать минут. Никто этого и не заметит. А вот если вы мне откажете, я буду оскорблен в своих лучших чувствах.
   - Хорошо, я согласна, - тихо сказала она.
   Но как только они очутились в карете, он схватил ее руку и, покрывая ее страстными поцелуями, заговорил:
   - Я люблю вас, я люблю вас. Позвольте мне это сказать. Я до вас не дотронусь. Я хочу лишь говорить с вами о своей любви.
   - Ах... вы же мне обещали... нехорошо... нехорошо, - прошептала она.
   Дю Руа сделал вид, что с огромным трудом пересилил себя.
   - Послушайте, вы видите, как я владею собой, - приглушенным голосом снова заговорил он. - И все же... Позвольте сказать вам только одно: я люблю вас... Позвольте мне повторять это каждый день... Да, позвольте мне проводить у ваших ног хотя бы пять минут и, впиваясь глазами в ваше чудное лицо, произносить эти три слова.
   Госпожа Вальтер все еще не отнимала у него руки.
   - Нет, я не могу, я не хочу, - проговорила она, задыхаясь. -Что станут говорить обо мне, что подумает прислуга, мои дочери... Нет, нет, это невозможно...
   - Я не могу без вас жить, - продолжал он. - В вашем доме или где-нибудь еще, но я должен видеть вас каждый день, хотя бы одну минуту, должен прикасаться к вашей руке, чувствовать на себе дуновение ветра, который вы поднимаете своим платьем, любоваться очертаниями вашего тела, глядеть в ваши большие дивные глаза, от которых я без ума.
   Она слушала эту пошлую музыку любви и, вся дрожа, повторяла:
   - Нет... нет... это невозможно. Замолчите!
   Дю Руа понимал, что эту простушку надо прибирать к рукам исподволь, - ведь все дело в том, чтобы они стали встречаться - сперва там, где захочет она, а потом уж он сам будет назначать ей свидания.
   - Послушайте... это необходимо... - зашептал он ей на ухо, - я вас увижу... я буду стоять у дверей вашего дома... как нищий... Если вы ко мне не выйдете, я поднимусь к вам... Но я вас увижу... я вас увижу... завтра.
   - Нет, нет, не приходите. Я вас не приму. Подумайте о моих дочерях.
   - В таком случае скажите, где я мог бы вас встретить... на улице или... где вы хотите... час мне безразличен... только бы видеть вас... Я вам поклонюсь... скажу "люблю" - и уйду.
   Окончательно растерявшись, она медлила с ответом. Но вдруг, заметив, что карета подъезжает к ее дому, быстрым шепотом проговорила:
   - Хорошо, завтра в половине четвертого я буду в церкви Трините.
   И, выйдя из экипажа, крикнула кучеру:
   - Отвезите господина Дю Руа домой.
   Когда он вернулся, жена спросила его:
   - Где ты пропадал?
   - Мне надо было отправить срочную телеграмму, - сказал он вполголоса.
   К нему подошла г-жа де Марель.
   - Вы меня проводите Милый друг? Ведь я только с этим условием и езжу так далеко в гости, - заявила она и обратилась к хозяйке дома: - Ты не ревнуешь?
   - Нет, не очень, - умышленно растягивая слова, ответила г-жа Дю Руа.
   Гости расходились. Г-жа Ларош-Матье имела вид провинциальной горничной. Дочь нотариуса, она вышла за Лароша, когда тот был еще никому не известным адвокатом. Жеманная старуха г-жа Рисолен напоминала старозаветную акушерку, получившую образование в читальных залах. Виконтесса де Персмюр смотрела на них свысока. "Белая лапка" виконтессы с отвращением притрагивалась к их мещанским рукам.
   Клотильда завернулась в кружева и, прощаясь с Мадленой у двери, сказала:
   - Твой обед удался как нельзя лучше. Скоро у тебя будет первый политический салон в Париже.
   Оставшись вдвоем с Жоржем, она обвила его руками.
   - О мой дорогой Милый друг, я люблю тебя день ото дня все больше и больше!
   Их экипаж качало, словно корабль.
   - То ли дело у нас в комнате! - сказала она.
   - О да! - согласился Жорж.
   Но думал он в эту минуту о г-же Вальтер.
   
   IV
   Площадь Трините была почти безлюдна в этот ослепительный июльский день. Палящая жара угнетала Париж: стеснявший дыхание, знойный, тяжелый, густой, раскаленный воздух словно давил его своей тяжестью.
   Возле церкви лениво бил фонтан, - казалось, у воды нет больше сил струиться, казалось, она тоже изнемогает от усталости. В мутной густой зеленоватой жидкости, наполнявшей бассейн, плавали клочки бумаги и листья.
   Через каменную ограду перемахнула собака и погрузилась в эти сомнительной чистоты волны. Из круглого садика, огибавшего портал, с завистью поглядывали на нее сидевшие на скамейках люди.
   Дю Руа вынул часы. Маленькая стрелка стояла на трех. Он пришел на полчаса раньше.
   Свидание с г-жой Вальтер забавляло его. "Она пользуется церковью для любых целей, - думал он. - Церковь снимает с ее души грех, который она совершила, выйдя замуж за еврея, в политических кругах создает о ней представление как о женщине, идущей против течения, возвышает ее во мнении света, и она же служит ей местом свиданий. Обращаться с религией, как с зонтиком, вошло у нее в привычку. В хорошую погоду зонт заменяет тросточку, в жару защищает от солнца, в ненастье укрывает от дождя, а когда сидишь дома - он пылится в передней. И ведь таких, как она, сотни; сами не ставят господа бога ни в грош, а другим затыкают рот и вместе с тем в случае нужды прибегают к нему как к своднику. Пригласи их в номера - они примут это за личное оскорбление, а заводить шашни перед алтарем - это у них в порядке вещей".
   Медленным шагом обошел он бассейн и взглянул на церковные часы. Против его часов они спешили на две минуты: на них было пять минут четвертого.
   Он решил, что в церкви ждать удобнее, и вошел туда.
   На него пахнуло погребом, - он с наслаждением втянул в себя эту прохладу, а затем, чтобы изучить расположение храма, начал обходить главный придел.
   В глубине обширного храма чьи-то мерные шаги, которые то затихали, то снова явственно доносились, вторили его собственным шагам, гулко раздававшимся под высокими сводами. Человек, расхаживавший по церкви, возбудил его любопытство. Он пошел к нему навстречу. Держа шляпу за спиной, с важным видом разгуливал тучный лысый господин.
   На некотором расстоянии одна от другой, преклонив колена и закрыв руками лицо, молились старухи.
   Душой овладевало ощущение покоя, одиночества, безлюдья. Цветные стекла скрадывали солнечный свет, и он не раздражал глаз.
   Дю Руа нашел, что здесь "чертовски хорошо".
   Он подошел к двери и еще раз посмотрел на часы. Было только четверть четвертого. Досадуя на то, что здесь нельзя курить, он сел у главного входа. В противоположном конце храма, около амвона, все еще медленно расхаживал тучный господин.
   Кто-то вошел. Дю Руа обернулся. Это была простая, бедно одетая женщина в шерстяной юбке; она упала на колени возле первого стула, сложила на груди руки и, устремив глаза к небу, вся ушла в молитву.
   Дю Руа с любопытством присматривался к ней, стараясь понять, какая печаль, какая скорбь, какое неутешное горе терзает это жалкое существо. Она живет в ужасающей нищете, - это ясно. К довершению всего муж, наверно, колотит ее, а ребенок, может быть, при смерти.
   "Бедняги! Есть же на свете такие несчастные!" - говорил он себе. И в нем поднимался бунт против безжалостной природы. Затем ему пришло на ум, что вся эта голытьба верит, по крайней мере, будто кто-то невидимо печется о ней, будто где-то там небесная бухгалтерия заносит ее добрые и злые дела в особые книги и в конце концов подводит баланс... Где-то там... Где же именно?
   Тишина, царившая в храме, располагала к высоким размышлениям, и, окинув мысленным оком вселенную, Дю Руа процедил сквозь зубы:
   - До чего нелепо устроен мир!
   Шелест платья заставил его вздрогнуть. Это была она.
   Он встал и быстро подошел к ней.
   - В моем распоряжении всего несколько минут, - не подавая ему руки, тихо сказала она. - Мне надо идти домой. Станьте на колени подле меня, а то нас могут узнать.
   С этими словами она направилась в главный придел, отыскивая удобное и укромное место, - видно было, что она хорошо знает эту церковь. Лицо ее было скрыто под густою вуалью, ступала она чуть слышно, почти не касаясь пола.
   Дойдя до амвона, она обернулась.
   - В боковых приделах, пожалуй, лучше. Здесь уж очень на виду, - тем таинственным шепотом, каким принято говорить в церкви, сказала она.
   Остановившись перед алтарем, она низко опустила голову, хотела было стать на колени, но вдруг повернула направо, к выходу, а затем, видимо решившись на что-то, придвинула скамеечку и преклонила колена.
   Жорж взял себе другую скамеечку, ту, что стояла рядом, и, как только они оба приняли молитвенную позу, заговорил:
   - Благодарю вас, благодарю. Я обожаю вас. Я готов повторять это без конца, я хотел бы рассказать вам о том, как я полюбил вас, о том, как вы покорили меня с первого взгляда... Когда же вы позволите мне излить свою душу, высказать вам все это?
   Она была погружена в глубокое раздумье и, казалось, совсем не слушала его.
   - То, что я разрешаю вам так со мной говорить, - это с моей стороны безумие, - все еще не отнимая от лица рук, заговорила она. - Безумие-то, что я сюда пришла, безумием - все, что я делаю, безумием с моей стороны было подавать вам надежду на продолжение того, что... того, что произошло между нами. Забудьте обо всем, так надо, и никогда больше не заговаривайте со мной об этом.
   Она выжидающе смолкла. А он думал о том, как ей ответить, пытался найти решительные, страстные слова, но ему нельзя было подкреплять свою речь жестами, и это его сковывало.
   - Я ни на что не надеюсь... ничего не жду, - снова заговорил он, - я вас люблю. Что бы вы ни делали, я буду повторять это так часто, с такой силой и с таким пылом страсти, что в конце концов вы меня поймете. Я хочу, чтобы любовь, которой дышит каждое мое слово, нашла доступ к вашему сердцу, чтобы она наполняла его день за днем, час за часом, чтобы она пропитывала его, как влага, просачиваясь капля за каплей, и чтобы, растроганная и смягченная, вы однажды сказали мне: "Я тоже люблю вас".
   Он чувствовал, как дрожит ее плечо, как вздымается ее грудь. И вдруг он услыхал быстрый шепот:
   - Я тоже люблю вас.
   Он вздрогнул так, словно его изо всех сил ударили по голове.
   - О боже!.. - вырвалось у него вместе со вздохом.
   - Зачем я вам это сказала? - тяжело дыша, продолжала г-жа Вальтер. - Я преступница, грешница... а ведь я... мать двух дочерей... но я не могу... не могу... Я бы никогда не поверила.. никогда не подумала... но это сильнее... сильнее меня. Слушайте... слушайте... я никогда никого не любила... кроме вас... клянусь вам... И я люблю вас уже целый год, тайной любовью, любовью, которую я хранила в тайниках души. О, если б вы знали, как я страдала, как я боролась, но я больше не могу: я вас люблю...
   Она плакала, закрыв лицо руками, и все тело ее вздрагивало, сотрясаемое глубоким волнением.
   - Дайте мне вашу руку, - прошептал Жорж, - я хочу прикоснуться к ней, пожать ее...
   Она медленно отняла от лица руку. Щека у нее была вся мокрая, на ресницах повисли слезинки.
   Он сжал ее руку:
   - О, как бы я хотел выпить ваши слезы!
   - Не совращайте меня... - сказала она придушенным, похожим на тихий стон голосом. - Я погибла?
   Он чуть было не улыбнулся. Как же это oн мог бы совратить ее здесь? Так как запас нежных слов у него истощился, то oн ограничился тем, что прижал ее руку к своему сердцу и спросил:
   - Слышите, как оно бьется?
   Но еще за несколько секунд до этого послышались приближающиеся мерные шаги тучного господина. Он осмотрел все алтари и теперь, по меньшей мере вторично, обходил тесный правый придел. Поняв, что он подходит вплотную к скрывавшей ее колонне, г-жа Вальтер вырвала у Жоржа свою руку и снова закрыла лицо.
   Мгновение спустя оба неподвижно стояли на коленях и, казалось, вместе возносили к небу жаркую мольбу. Тучный господин равнодушно взглянул на них мимоходом и, по-прежнему держа шляпу за спиной, прошествовал в левый придел.
   Дю Руа в это время думал о том, как бы добиться свидания где-нибудь в другом месте.
   - Где я увижу вас завтра? - прошептал он.
   Госпожа Вальтер не ответила. Она словно окаменела, - сейчас это была статуя, которую скульптор мог бы назвать "Молитва".
   - Хотите, встретимся завтра в парке Монсо? - настаивал он.
   Опустив руки, она повернула к нему мертвенно-бледное лицо, искаженное нестерпимой мукой.
   - Оставьте меня... - прерывающимся голосом заговорила она. - Уйдите... уйдите... оставьте меня на некоторое время одну... только на пять минут... мне слишком тяжело сейчас с вами... я хочу молиться... я не могу... уйдите... дайте мне помолиться... одной... пять минут... я не могу... дайте мне помолиться о том, чтобы господь простил меня... чтобы он меня спас... оставьте меня одну... на пять минут.
   У нее было такое растерянное, такое страдальческое выражение лица, что Дю Руа молча поднялся с колен и лишь после некоторого колебания обратился к ней:
   - Я скоро вернусь. Хорошо?
   Она кивнула головой в знак согласия, и он отошел к амвону.
   Она попыталась заставить себя молиться. Она сделала над собой нечеловеческое усилие, чтобы воззвать к небу, и, изнывая от тоски, дрожа всем телом, воскликнула:
   - Боже, помилуй меня!
   Она судорожно мигала, чтобы не смотреть этому человеку вслед. Она гнала от себя всякую мысль о нем, она отмахивалась от нее, но вместо небесного видения, которого так жаждало ее израненное сердце, перед ней все время мелькали закрученные усы Жоржа.
...

---